Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я
люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая
жизнь.
—
Я знал Ермилу, Гирина,
Попал я в ту губернию
Назад тому лет пять
(Я в
жизни много странствовал,
Преосвященный наш
Переводить священников
Любил)…
А
жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам только воевать…
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя
любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их
жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня
жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он
любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
«Нет, — сказал он себе, — как ни хороша эта
жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться к ней. Я
люблю ее».
— Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, — говорил он, — но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в
жизни, это слово, которого вы так не
любите… да, любовь…
Вронский сознавал этот взгляд на себя товарищей и кроме того, что
любил эту
жизнь, чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.
Левин знал, что эта страстная мольба и надежда сделают только еще тяжелее для него разлуку с
жизнью, которую он так
любил.
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею женой. Я прожил длинную
жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я
люблю вас и предлагаю вам руку».
Точно так же, как он
любил и хвалил деревенскую
жизнь в противоположность той, которой он не
любил, точно так же и народ
любил он в противоположность тому классу людей, которого он не
любил, и точно так же он знал народ, как что-то противоположное вообще людям.
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей
жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не
люблю дочь, а притворяюсь, что
люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая
жизнь для меня здесь может быть натуральна!
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было
любить.
Полковые интересы занимали важное место в
жизни Вронского и потому, что он
любил полк, и еще более потому, что его
любили в полку.
Все, кого она
любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей
жизни. Одно, что портило ей прелесть этой
жизни, было то, что муж ее был не тот, каким она
любила его и каким он бывал в деревне.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было
любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю
жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «сам был заведен на всю
жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич
любил хорошую шутку. «А может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
Анализуя свое чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас
жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она
любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
Вы, впрочем, не
любите заграничной
жизни, — сказала она, ласково улыбаясь.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю
жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и
любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
Согласиться на развод, дать ей свободу значило в его понятии отнять у себя последнюю привязку к
жизни детей, которых он
любил, а у нее — последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее в погибель.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей
жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я
люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн
жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь
любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Левин видел, что так и не найдет он связи
жизни этого человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не
любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
То она думала о том, как
жизнь могла бы быть еще счастлива, и как мучительно она
любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь была счастье; и вот она
любила его, как может
любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в
жизни, ― и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга
жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но
люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу
любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей
жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и
любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Он не только не
любил семейной
жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более — смешное.
— Ну, в этом вы, по крайней мере, сходитесь со Спенсером, которого вы так не
любите; он говорит тоже, что образование может быть следствием бо́льшего благосостояния и удобства
жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения читать и считать…
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос
жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня
любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Если вы хотите, я ее еще
люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам
жизнь, — только мне с нею скучно…
Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты
любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых
жизнь скучна и однообразна.
— Mon cher, — отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон: — je meprise les femmes pour ne pas les aimer, car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule. [Милый мой, я презираю женщин, чтобы не
любить их, потому что иначе
жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой (фр.).]
Очень рад; я
люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю
жизнью.
Весело!.. Да, я уже прошел тот период
жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость
любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о
жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и
любил, как сам выражался, уснастить речь.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми
любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука
жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все
любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь
жизнь.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня
любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный
жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
Но муж
любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно
жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
Они хранили в
жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
Увы, на разные забавы
Я много
жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор
любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как
жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его
любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его
жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он
любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Он
любил простую
жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов.
Оттого так и не
любят живогопроцесса
жизни: не надо живой души!
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в
жизнь мою не
любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
— Да прозябал всю
жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем,
люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…